В этой статье мы хотим обосновать продуктивность эпистемологических исследований на стыке семантики и прагматики языковых явлений и анализа восприятия. Мы кратко характеризуем историю сближения этих направлений исследования, в центре которой, как нам кажется, находится фигура Лейбница. Мы анализируем общую проблематику столкновения языка и восприятия, а также затрагиваем частный вопрос, а именно семантику визуальных образов. Мы приходим к следующим выводам. Во-первых, в значении сингулярного термина языка и в восприятии его десигната наблюдается одинаковое соотношение между непосредственно данным в чувстве и концептуальным. Характер восприятия есть часть прагматики термина, которая задает условия семантической интерпретации. Во-вторых, там, где обновление концептуального содержания терминов языка, или их теоретической «нагруженности», опережает по своей скорости обновление чувственного материала восприятий, возникают феномены с минимальным концептуальным содержанием. В языке им соответствуют сингулярные термины, возникающие в актах именования наличных вещей. Семантический и прагматический анализ языка позволяют указать соответствующий набор явлений благодаря стоящим за языком универсальным формальным структурам и механизмам. Результатом становится относительное обособление чувственных данных от концептуальных схем, место которых занимают эмпирические условия восприятия.

Такие романы, как «Бойцовский клуб» или «Американский психопат», считаются примерами ненадежного повествования, где рассказчик от первого лица представляет явно искаженную картину вымышленного мира. Это принято относить и к экранизациям обоих романов – они содержат ненадежное повествование. Я возражаю против распространения термина «ненадежное повествование» на кинофильмы. Мои аргументы основаны на наблюдении, согласно которому ненадежное повествование требует рассказчика как персоны, в то время как в кинофильмах рассказчик обычно безличен и соответствует взгляду камеры. В литературном вымысле, в котором присутствует ненадежный рассказчик, мы имеем дело с таким видом двусмысленного повествования, когда для некоторых описаний остается неясным, является ли рассказываемое адекватным изложением того, что происходит в мире повествования, или нет. В кино подобный эффект может быть достигнут с помощью условленных техник съемки, передающих содержания ментальных состояний. Так работает кадр, передающий точку зрения, но в наибольшей степени неоднозначность достигается кадрами, содержащими смешанную перспективу.

В этой статье комментируется статья Эмара Майера «Ненадежность и точка зрения в киноповествовании». Во-первых, обосновывается положение, согласно которому без дискурсивных репрезентаций, содержащих встроенные операторы, фильмы могут быть ненадежными в широком смысле, т.е. иметь пропозициональное содержание, отходящее от предполагаемых реалистичных сценариев. Во-вторых, фильмы и встроенные кадры могут передавать информацию в перспективе агента и в отсутствие кадров, воспроизводящих эту перспективу. Происходит это в силу того, что репрезентация дискурса может включать в себя информацию о дискурсивных референтах, которые предъявляют изображаемого индивида в качестве двойника носителя переживания.

Персонаж, рассказывающий о происходящем (иногда голосом за кадром), – это типичный прием кинематографа, хотя такое повествование не всегда является надежным рассказом о событиях. Согласно Майеру, искажения могут быть вызваны намерением рассказчика, наивностью, психотропными веществами и/или когнитивным расстройством/болезнью. Объединяет эти причины, по его мнению, наличие точки зрения – перспективы, которая проявляется в кино некоторыми кадрами. Хотя объяснение ненадежности посредством указания на перспективу охватывает большинство случаев, я раскрываю его методологические следствия и указываю на возможность, которую анализ Майера упускает из виду. Я полагаю, что повествование может быть ненадежным просто потому, что оно не совпадает по времени с событиями, демонстрируемыми на экране. Искажение в этом случае не связано с точкой зрения какого-либо персонажа, скорее, это происходит из-за способности кинематографа разделять то, что видно, и то, что слышно. Вследствие такого расхождения можно иметь надежного рассказчика, но ненадежный рассказ. Поскольку в обычной речи голос и контекст высказывания обычно совпадают, я прихожу к выводу, что философия языка, возможно, плохо приспособлена для правильного понимания этого конкретного явления.

Идентификация в кинематографическом повествовании с ненадежным рассказчиком кадров, называемых Эмаром Майером кадрами в смешанной перспективе, позволяет выйти из дилеммы всезнающего киноглаза (Кино-глаз, 1924) и фейковых «бумажных глаз» подставного рассказчика (Бумажные глаза Пришвина, 1989). В предлагаемом комментарии к статье Майера выявляется перформативный характер противоречий, порождаемых смешанной перспективой в кинонарративе c ненадежным рассказчиком, а также демонстрируется эвристичность понятия смешанной перспективы для анализа философского нарратива картезианского типа.

В этом комментарии обсуждается возражение Эмара Майера, направленное против понимания ненадежного кинематографического повествования как повествования от имени (первого) лица. Мой комментарий сосредоточен на двух предпосылках Майера, а именно, что ментальные состояния персонажа, выступающего в роли нарратора, могут быть описаны независимо от других ментальных состояний/переживаний и что личное киноповествование может происходить только в перспективе de se (будучи запечатлено кадрами от первого лица). Я утверждаю, что большинство фильмов с ненадежным повествованием репрезентирует переживаемое паразитическое психическое состояние (как правило, персонаж вспоминает – или «оживляет» – определяющее лично пережитое событие). Поскольку эти состояния, как известно, включают в себя сдвиги перспективы и семантические обогащения разного рода, ненадежная кинематографическая репрезентация совершенно совместима с присутствием личного рассказчика.

В статье «Ненадежность и точка зрения в кинематографическом повествовании» Эмар Майер проводит различие между надежным и ненадежным рассказчиком. Последний, утверждает Майер, должен вести рассказ от первого лица, в то время как безличному рассказчику, повествующему от третьего лица, не хватает индивидуальной перспективы и его рассказ может быть ненадежным (за некоторыми исключениями, которые остаются в стороне). Майер приходит к выводу, что большинство киновоплощений ненадежно рассказанных романов сами по себе не являются рассказанными ненадежно лишь потому, что в них используется перспектива третьего лица (а не перспектива того, кто излагает сам роман). На мой взгляд, основные положения Майера таковы: (1) существует строгое различие между надежным и ненадежным повествованием, (2) кадры фильма, на которых изображен как персонаж, так и его галлюцинация, не являются недостоверным повествованием. Я возражаю на оба эти положения.

Поскольку цель Э. Майера состоит в распространении понятия ненадежного рассказчика на сферу кинематографии, мы исследуем трудности, обусловленные различиями между текстовым и визуальным повествованием. Художественное повествование притворяется описанием действительно бывших событий, которое и само всегда конвенционально, поскольку использует произвольные языковые знаки и поскольку отображает только те детали, которые рассказчик полагает важными. Кино же помещает зрителя в положение, в котором обычно находится наблюдатель самого события (а не рассказа о нем). Пусть даже монтаж, как настаивает Майер, представляет собой конвенциональный язык – всё равно в пределах кадра все предметы даны в полноте своих свойств и связь между предметом на съемочной площадке и его образом в фильме каузальная, а не конвенциональная. Кроме того, даже описания реальных ситуаций могут быть риторически выстроены (и в этом смысле мало отличаются от вымысла), тогда как реальные события, которые мы по случайности наблюдаем воочию, могут не иметь связного сюжета.

Статья Майера напоминает об идее нахождения точек соприкосновения между различными концепциями истины в вымысле и вытекающей отсюда проблеме недостоверности/ненадежности повествования. Однако неясны критерии, по которым можно определить характеристики надежности/ненадежности повествователя и повествования в художественном нарративе. Наивнореалистический подход приводит к противоречиям. Мы предлагаем исходить из уже сложившихся подходов к проблеме «истина в вымысле» и основываться на факторе раздвоенного между мирами вымысла и актуальным миром нарратора как определяющего модальную прагмасемантику текста.

В этой статье обсуждается знание о противоположностях. В частности, рассматривается лингвистическое понятие антонимии и то, как оно представляет отношения противоположности, обычно встречающиеся в восприятии. Исследование опирается на длительную историю формализации антонимии в лингвистике и формальной семантике, а также на то, как восприятия противоположностей изучаются в психологии. Дается оценка основных подходов к проблеме. Лингвистический и психологический анализ восприятия противоположностей помещают в центр принципы минимального различия и инвариантности. В статье делается предположение о том, что использующий постулаты значения стандартный подход не улавливает релевантное понятие антонимии отчасти потому, что он не основан на этих принципах, отчасти же из-за ряда иных затруднений, многие из которых можно преодолеть, если основываться на принципах минимального различия и инвариантности изначально. В статье также обсуждается вопрос о том, можем ли мы знать, что противоположности с необходимостью исключают друг друга, и если да, то как. Эта проблема тесно связана с так называемой проблемой несовместимости цветов, к которой на протяжении своей жизни не раз обращался Витгенштейн. В статье характеризуются различные решения этих проблем, включая подход, предложенный Джерральдом Дж. Катцем. Также исследуется связь между этим подходом и теорией определяемых и определяющих. Предлагается некоторое развитие идеи Катца, которое затем применяется к формализации явления антонимии. Приводятся аргументы в пользу того, что наш подход позволяет избежать затруднений, которые свойственны обсуждавшимся в статье стандартным подходам.

В статье предлагаются аргументы в пользу того, что в отношении знаковой версии cogito, когда Я формулирует рефлексию о самосознании, Декарт неявно принимает следующие допущения: 1) существует такой (неопределяемый ясно и отчетливо) отрезок времени Δt, в который Я не может ошибиться относительно того, что произошло в Δt (безошибочное время); 2) существует такая мера времени, относительно которой Я не может ошибаться (скажем, если нечто субъективно для Я прошло быстро, то меру длительности данного события, выраженную в некоторых условных единицах времени, (данный) субъект тоже оценит как «быстро»). В статье мы рассматриваем, какие следствия для декартовского злого гения, цель которого – тотальный обман и меонтизация, имеют эти неявные предпосылки, какой ресурс для манипуляции сознанием он получает, если мы откажемся от них. Идея манипуляции такова. Диапазон возможностей злокозненного манипулятора Декартом ничем не ограничен, следовательно манипулятор способен ввести в заблуждение мыслящее Я в отношении содержания прошлого опыта. Теперь рассмотрим самоудостоверяющее cogito как языковую конструкцию. Тогда cogito (в любой формулировке: «Я сомневаюсь», «Я сознаю себя сознающим» и пр.) есть знаковый объект и как таковое а) должно иметь чувственно воспринимаемую составляющую, sense-data, и б) может быть построено только во времени последовательным порождением элементарных знаков. Пусть самоудостоверяющее cogito представлено последовательностью элементарных знаков (включая, возможно, пробелы) s1, …, sn. Поскольку этот набор символов строился последовательно, мы (вслед за декартовским злым гением) можем посмотреть на процесс построения через системы координат «прошлое – настоящее – будущее» и «раньше – позже». Тогда (элементарной) когитальной знаковой манипуляцией будет такая: (1) Я строит сейчас знак si (или какую-то его часть), (2) ошибочно думает, что предыдущими построенными знаками были s1, …, si-1 (ошибка памяти, работа манипулятора), (3) собирается построить знаки si+1, …, sn. Например, Я (1) строит знак t, (2) ошибочно полагая, что непосредственно до этого построено “cogi” и (3) собираясь построить знак о. При этом реально (с точки зрения манипулятора) был построен только знак t. До этого и после этого может быть, в принципе, все что угодно, скажем, можно представить существование Я как последовательность таких знаковых манипуляций, которые само Я принципиально не может обнаружить (они могут быть зафиксированы только с позиции третьего лица, но не интроспективно). В статье рассматривается, в каких отношениях описанная манипуляция является деструкцией когитального мышления, и обсуждаются причины возможности такого (знакового) подлога. В качестве одной из причин указывается составляющая sense-data в любых языковых конструкциях.

Господствующей в современной философии языка теорией значения языковых выражений некоторых видов является теория референции, приписывающая им способность обозначать то, о чем с их помощью говорят. Также в современной философии языка принято выделять два типа референции: отношение между субъектом и предметом, на который он указывает в конкретном акте высказывания (референция говорящего), и отношение между языковым выражением, которое может быть частью множества высказываний, и предметом, на который с его помощью можно указать (семантическая референция). Популярная гипотеза состоит в том, что имя собственное, будучи использовано в коммуникации правильно (в соответствии с конвенциями, определяющими его семантические свойства), обозначает свой семантический референт в соответствующем акте высказывания, даже если говорящий обозначает или пытается обозначить с его помощью что-то другое. С другой стороны, некоторые считают, что имя в конкретном его использовании обозначает только то, на что с его помощью указывает говорящий. В данной статье обе эти гипотезы подвергнуты критике. Рассмотрены разные смыслы понятия «обозначение именем чего-либо в конкретной ситуации его использования», и показано, что языковые конвенции, предположительно отвечающие за наличие у имен семантических референций, не могут сделать имена обозначающими свои семантические референты независимо от действий и убеждений конкретных участников коммуникации. С другой стороны, гипотеза, что референт конкретного появления имени в коммуникации (токена) полностью определяется референцией говорящего, также недостаточно обоснована. Из этого не обязательно следует, что разговор о референциях токенов имен лишен смысла (хотя это возможно), но, по крайней мере, на этом основании можно утверждать, что не так просто, если вообще возможно, объяснить в терминах различия между семантической референцией и референцией говорящего, как токены имен имеют определенные референции.

Исследование посвящено проблеме влияния языковых концептов на качественную специфику восприятия агента. На примере восприятия цвета проанализировано отношение между содержанием убеждений агента и содержанием его перцептивных переживаний. Мы рассматриваем два основных подхода к вопросу о том, что представляет собой содержание перцептивных переживаний: концептуалистский и неконцептуалистский подходы. Концептуалистский подход сближает содержание перцептивных переживаний с содержанием убеждений за счет того, что оба типа содержаний полагаются концептуализируемыми, то есть выразимыми в языке. В свою очередь, неконцептуалистский подход к содержанию чувственных переживаний исходит из того, что содержание переживаний невозможно концептуализировать из-за слишком большого объема информации, доступной агенту в результате чувственного восприятия. При этом допущение о неконцептуальном характере содержания перцептивных переживаний является серьезной проблемой для объяснения феномена когнитивного проникновения в восприятие. Данное явление представляет собой эмпирически установленную возможность влияния со стороны некоторых когнитивных состояний агента на качественную специфику его чувственного восприятия. Мы показываем, что когнитивное проникновение в восприятие предполагает, что у перцептивного переживания и влияющего на него когнитивного состояния агента должно быть сопоставимое содержание, а в основе этого механизма лежит влияние ожиданий на восприятие.

В этой статье я защищаю два утверждения относительно сложных демонстративов (именных фраз вида «это F»). С одной стороны, я хочу показать, что, когда один из компонентов такого выражения неверно характеризует объект (который не является F), при должном семантическом анализе выражение должно рассматриваться как неинтерпретируемое. С другой стороны, я утверждаю, что тезис о неинтерпретируемости приводит к затруднению, когда речь идет о недейктических употреблениях сложных демонстративов, т.е. таких, когда «это F» используется говорящим в отношении объекта, который ему не знаком, непосредственно им не воспринимается, но может удовлетворять предикату F. Чтобы совместить эти два утверждения, я модифицирую традиционную формулировку тезиса о неинтерпретируемости.

В статье формулируются идеи пока еще не развернувшейся дискуссии по эпистемологии слуховых феноменов и восприятий, или аудиальной эпистемологии. Она исследует аудиальные перцептивные основания для знания и убеждения. Статья преследует две цели. Во-первых, она утверждает, что обращение к слуховому восприятию в контексте эпистемологии более плодотворно, нежели феноменологические исследования, которые до сих пор доминировали в дискуссиях о звуковых явлениях. Во-вторых, в статье формулируется конкретное решение, связанное с взаимодействием чувственных модальностей и отношением перцептивной когерентности, модель которого рассматривается. Первая часть статьи обращается к проблеме восприятия в рамках традиционной эпистемологии. Во второй части описывается модель перцептивной когерентности восприятия.

В статье исследуется связь традиции эмпиризма и сильной программы социологии научного знания (Д. Блур, Б. Барнс, Дж. Хенри) на примере концепций восприятия и наблюдения в науке. Игнорирование этой связи обрекает попытки обновить исследовательскую повестку социологии знания на неудачу. В статье реконструируются аргументы эмпиристского ядра сильной программы – концепции наблюдения и восприятия в науке. В результате этой реконструкции автор пришел к следующим выводам. Во-первых, к четырем методологическим принципам сильной программы можно добавить четыре эмпиристских императива ее социальной теории знания. Эти императивы включают в себя: тезис об относительной автономии и стабильности чувственного восприятия; ограничение тезиса о теоретической нагруженности восприятий; недодетерминированность знания опытом и наблюдением; сочетание принципов корреспонденции и когерентности. Во-вторых, специфицируются отношения сильной программы с внутренне дифференцированной традицией эмпиризма. Если классический эмпиризм Бэкона и логический эмпиризм в сильной программе критикуются, то новый эмпиризм, выраженный в сетевой модели науки М. Хессе, используется в качестве ключевого ресурса для обновления социологии научного знания. Социальная теория знания сильной программы выстроена вокруг проблем нового эмпиризма и использует философию науки Хессе в качестве своей модели. В-третьих, несмотря на кажущуюся очевидной дисциплинарную идентификацию, эта эмпиристская социология научного знания избегает позиций социологизма и психологизма и содержит в себе междисциплинарные тенденции. Общий вывод статьи состоит в том, что на карту социологии знания, помимо мангеймовской и витгенштейновской традиций, следует нанести еще одну – эмпиристскую, воплощение которой – сильная программа.

Переход от исключительного использования слов к преимущественному использованию символов в математике продолжался веками, но к XVII в. стал носить взрывной характер. Это явление стали называть «символьной революцией» в математике. Один из главных ее итогов – открытие математического анализа практически одновременно и независимо И. Ньютоном и Г.В. Лейбницем. Обоим ученым их открытие послужило основанием для далекоидущих философских обобщений. Лейбница оно привело к концепции замещающего познания, противоположного господствующим в его время представлениям. Он оказался первым, кто заявил, что критерий ясности и отчетливости в познании невозможен, поскольку опирается на интуицию относительно первичных понятий, но они в действительности смутны и ненадежны, а фундамент такого познания шаток. Используя удачный опыт применения символов в математике как модель, Лейбниц приходит к концепции слепого, или символьного, познания, которое позволяет достигать достоверности и верифицируемости результатов без опоры на интуицию и первичные понятия. Истинность получаемого результата оказывается зависящей в большей степени от грамматики, которая определяет замещение одних знаков или характеристик другими, чем от связи знака и обозначаемого. Открытая Лейбницем дискуссия послужила прологом к принципиальной модернизации научного дискурса раннего Нового времени. При том, что поставленные им цели так и не были достигнуты, сама концепция оказалась исключительно продуктивной и современной, фактически отвязав прогресс в естествознании от его (естествознания) философских оснований. Эта инновационная познавательная идеология открывала огромные перспективы для формирования и накопления нового знания, закрытые жесткими требованиями все еще доминировавшей во времена Лейбница картезианской парадигмы науки.

Языковое представление интероцептивных (внутрителесных) ощущений – ценный материал не только для исследования когнитивных процессов, но и для концептуального анализа в рамках феноменального подхода в философии сознания. В данной статье речь пойдет о глубинных языковых механизмах метафорической концептуализации телесности и их взаимосвязи с различными классами суждений, выражающих осведомленность о внутреннем телесном опыте. Интероцептивные ощущения связаны с репрезентацией образа внутрителесного пространства и протекающих в нем процессов. Содержание данных репрезентаций извлекается одновременно из ментальных убеждений о свойствах собственной телесности и вместе с тем как из реальных (физических), так и воображаемых причин внутрителесных состояний. Основная цель статьи – раскрыть взаимосвязь семантики этих суждений с принципами формирования концептуального словаря интероцептивных ощущений, исходящими из разнообразных прагматических контекстов. Отдельного внимания заслуживают некоторые результаты клинико-семантических исследований психопатологии. Рассмотрены семантические пересечения метафор в идиоматических выражениях эмоциональных состояний и суждений, описывающих аномальный внутрителесный опыт. В работе обосновывается тезис о том, что телесность, помимо функций организменного «интерфейса», обладает также глубинными репрезентативными свойствами. При попытке построения высказываний, выражающих аномальный внутрителесный опыт, автоматически используется концептуально обусловленный метафорический словарь. Вместе с формированием концептуальных схем происходит формирование суждений осведомленности о качествах собственного сознательного опыта.

По общему мнению, эпистемология добродетелей (virtue epistemology) совершает ценностный поворот в современной аналитической эпистемологии. В данной статье этот поворот эксплицируется через трансформацию понимания эпистемических ценностей и ценности эпистемических феноменов. В первом смысле речь идет о том, как поменялся взгляд на то, от чего зависит эпистемическая ценность таких категорий, как истина, знание, понимание и т.п. Во втором смысле речь идет о том, какова ценность наших эпистемических понятий: для чего нужно истинное убеждение, знание и т.д.? Показывается, как каузальная связь между нашими убеждениями и интеллектуальными добродетелями позволяет объяснить природу и ценность знания как центральной категории эпистемологии. Выявлено различие между основными направлениями эпистемологии добродетелей сквозь призму двух разных подходов к обоснованию ценностей: ценностный интернализм и ценностный экстернализм. Ценностный экстернализм предполагает, что состояние/мотив/действие получают ценность от чего-то находящегося за пределами сознания человека. Напротив, ценностный интернализм считает, что условия, определяющие ценность, являются внутренними для сознания. Для релайбилизма ценность когнитивного успеха состоит в его каузальной связи с надежными компетенциями субъекта, для респонсибилизма – с добродетельными мотивами познавательной деятельности. Общим для релайбилизма и респонсибилизма является то, что они смещают фокус с ценности следствия (истины) на ее связь с ценностью причины – способности или превосходной черты интеллектуального характера. Анализируются основные подходы к обоснованию фундаментальной ценности знания в эпистемологии добродетелей. Если для релайбилизма высшей эпистемической ценностью является истина как когнитивное достижение, то для респонсибилизма ценность эпистемических категорий прежде всего в их моральной значимости – достижении благой жизни и счастья (эвдеймонии). В заключение сформулированы основные трудности эпистемологии добродетелей и показаны перспективные направления ее дальнейшего развития.